![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Девочка с Охты. Жизнь в эвакуации
May. 13th, 2013 01:31 amОчередное интервью с конкурса юных журналистов "Системы "Забота". Интересное, в частности, тем, что брали его две девочки - пятиклассница и восьмиклассница. И многие вещи, которые для нас с вами - обычный культурный бэкграунд, для них - подлинное открытие, что-то такое, что нужно объяснять отдельно.
Юные журналисты из лицея № 533 встретились с пожилой учительницей, труженицей тыла Лидией Васильевной Аксёновой. Живёт Лидия Васильевна на перекрёстке проспекта Шаумяна и Таллиннской улицы, в двух шагах от здания лицея, в котором учимся мы. Разговаривать с ней было и легко, и сложно. Лидия Васильевна — интересный рассказчик, но с самого начала она по-учительски взяла нашу беседу в свои руки и первая стала задавать вопросы…
— Знаете, в какие мы игры играли до войны? Самая любимая игра была — в Чапаева. Это герой гражданской войны. Он был нашим кумиром! Скакал на коне с саблей, всех врагов сшибал моментально, и это была наша любимая игра. Мы тоже садились на какие-то палочки, вроде как верхом на лошадь, в руках у нас была еще одна палка, мы ею размахивали, громко кричали на весь двор и побеждали всех врагов.
— А еще были деревянные лошадки-палочки, да?
— Да-да-да, у них еще голова была. А я ведь не зря стала рассказывать про Чапаева… И вдруг началась война. По радио объявили, что фашисты напали на нашу страну. Я вам честно признаюсь, что очень обрадовалась. Наконец-то, подумала я, все будут играть в чапаевцев и всех врагов истребят быстро и весело! Вы представляете? Такая была глупость…
— Где Вы учились: в какой школе, в каком районе?
— В Центральном районе я жила, прямо на Невском проспекте. На Малую Охту мы переехали уже в 1994 году.
Так вот, началась война. Это был июнь, всё ближе и ближе подходили немецкие войска, и очень большая опасность нависла над Ленинградом. Стали бомбить город, появлялись жертвы, и решили всех детей вывезти куда-нибудь в сторону от Ленинграда, чтобы как-то их спасти. Меня тоже вывезли, правда, не со школой, а с родственниками. Не так уж и далеко — в Тверскую область, а там бомбить стали еще быстрее, чем в Ленинграде. Мы еле-еле успели приехать обратно, потому что фашисты поставили перед собой задачу: дорогу Ленинград–Москва перерезать, захватить, чтобы разорвать связь между самыми важными в Советском Союзе городами. Буквально накануне того, как это дорогу перерезали, мы вернулись в Ленинград.
События развивались всё острее и острее, немцы были всё ближе и ближе. Стали эшелонами грузить детей с родителями — конечно, с мамами и другими родственниками, потому что папы пошли воевать на фронт — и повезли нас далеко-далеко. Ехали мы туда трое или четверо суток, и привезли нас в Западную Сибирь.
Знаете, где это? Наш Советский Союз состоял из двух частей: это — европейская часть, здесь были все республики; дальше располагались Уральские горы, а за Уральскими горами начиналась Сибирь. Сразу за горами была Западная Сибирь, а дальше Восточная. Вот приехали мы в Западную Сибирь. Ближайшая река к Уралу — это Енисей, а у Енисея есть приток, называется Иртыш.
Где-то там выгрузили нас из поезда — целый эшелон — мамы с детишками, с кульками, с багажом, потому что зима надвигалась. И погрузили нас на паром. Вы думаете, такой комфортабельный паром, какой сейчас в Хельсинки ходит? Нет, это был плот, открытый всем ветрам. Никакого комфорта. Стали нас тащить вверх по Енисею и привезли в такое заброшенное местечко, какое мы даже во сне видеть не могли. Погрузили нас на телеги и повезли на железнодорожную станцию. Вот на этой станции я и застряла на два с половиной года.
Поскольку мне было только двенадцать лет, и я должна была учиться (хотя в двенадцать лет дети уже считались трудообязанными: либо учились, либо работали), я отправилась в школу. У школы было типовое здание, как ваше. Хорошее, недавно построенное, еще чистенькое; четырехэтажное. Но это удовольствие длилось очень недолго, потому что война развивалась, было много раненых, их привозили в тыл на лечение, и из здания школы нас выгнали, чтобы сделать там госпиталь. Туда мы ходили ухаживать за ранеными, но обязательным это не считалось, потому что там был свой медицинский персонал. Разве что песенки пели, танцы танцевали, какие умели, ну, ещё кто-нибудь на балалайке играл.
В блокаду меня в городе не было, но осталось очень много родственников. У моей мамы было четыре брата и две сестры, мои дяди и тети, и когда мы вернулись сюда после эвакуации, остались только сёстры, ни одного брата — все они умерли в блокаду.
У меня есть двоюродная сестра, она прожила здесь все девятьсот дней блокады. Она тогда была маленькой, и когда после войны её записали в первый класс, то спросили: «Девочка, а что бы ты хотела?». Она ответила: «Я хочу кушать». И её не взяли в первый класс, а отправили на подлечивание, подкармливание, чтобы она способна была воспринимать хоть что-нибудь.
Итак, мы приехали в Западную Сибирь. Я до войны училась в музыкальной школе, все пять лет. Меня решили учить игре на фортепьяно. Хотелось мне этого или нет, но я училась. Почему я об этом заговорила? Центральным местом на этой станции был, конечно, клуб железнодорожников. Что такое клуб в таком далеком месте? Это центр всей культуры, которая только есть. У них был свой хор, там показывали кинофильмы, устраивали концерты. Там же висел единственный на всю станцию репродуктор — чёрная тарелка. В домах никакого радио не было, и, чтобы узнать какие-то новости, послушать информацию с фронтов, все приходили на площадку перед клубом.
В этом клубе стояло пианино. Никто не знал, что это за ящик. Я как-то туда пришла и, сколько могла, потыкала пальцем в клавиши. Что-то я уже могла сыграть, что-то не могла, но, что было важно, знала нотную грамоту. Меня тут же пристроили работать в самодеятельность. У меня и документ, и справка есть, что с такого-то по такое-то я работала в клубе. На этом основании мне дали звание труженика тыла. Вышел такой закон, что если человек не меньше четырех месяцев проработал в тылу, он мог получить звание труженика тыла. А я отработала два с половиной года.
Но и это ещё не всё! Как школьники, (а я уже говорила, с двенадцати лет мы считались трудообязанными), мы ещё и выполняли сельхозработы. Наша станция находилась в степной местности. В этих степях, конечно, были посевы пшеницы, подсолнуха, травы рыжика — для добычи растительного масла. Масло рыжика — с горчинкой, но какое вкусное! Хлеб, политый этим маслом, гораздо вкуснее, чем пирожное.
Хоть это и не фронт, хоть и не блокада, всё равно продукты были строго по карточкам: по 200 г пшена в месяц и по 200 г хлеба в день на человека.
Зимой, конечно, мы не работали, а вот летом, когда уже подрастали растения, и надо было о них как-то заботиться, мы ходили на прополку. Ходить надо было восемь километров в одну сторону и восемь километров в другую, а ещё работать не меньше четырех часов. Больше четырех нам не давали, потому что по возрастным нормам нам было не положено, но четыре часа мы отрабатывали под палящим солнцем. Всё это было очень сложно, но нам было весело: мы и шалили, и баловались, и толкались, и пихались, и кидались, чем было можно.
Время от времени нам попадались не то озерца, не то болотца, в которых водились страшные-престрашные комары. Мне не повезло: меня укусил малярийный комар, и я заболела. Прививок никаких не было, и я потом еще долго страдала: даже когда вернулась в Ленинград, года три у меня ушло на лечение.
— Какие чувства Вы испытывали в День Победы?
— В День Победы я уже была здесь, в Ленинграде. Вернулась сюда в начале 1945 года. И в День Победы была я на Дворцовой площади. Утром того дня было хорошо, а к вечеру пошел дождь. Даже под дождем, мы все равно дружно радовались, все целовались, обнимались, был салют!.. Это было ликование, бесконечное ликование. Но, как в песне поется, со слезами на глазах, потому что многие потеряли на войне своих близких.
— Были ли у Вас друзья в то время, и поддерживаете ли Вы с ними связь сейчас?
— Из тех, с кем я была в эвакуации, ни с кем контакта уже нет. Хотя там друзей было очень много, поскольку я была в клубе и все время участвовала в концертах.
— Значит, после войны Вы не встречали детей, с которыми были в эвакуации?
— Поначалу, как всегда, переписка тянулась. Поскольку я жила в Ленинграде, сюда было интересно приехать, и у меня бывали гости. Но со временем каждый завел свою семью, у каждого появились свои интересы, и все заглохло. А потом, пообщавшись с москвичами, ленинградцами — людьми, которые жили в крупных городах, — местная молодежь, конечно, поняла, что живет в дыре, и им захотелось вырваться оттуда. Кто-то поехал в Молдавию, кто-то — на Урал, на промышленные предприятия — все мои друзья разъехались.
— В каком году Вы стали учительницей?
— В 1950-м.
— А в какой школе?
— Сначала я работала в техникуме, преподавала английский язык. Там я проработала 15 лет. Было очень неуютно, потому что студентам техникума английский язык как рыбке зонтик — не нужен был совсем. Существовал «железный занавес», выехать за границу было невозможно, а, стало быть, и надобность в иностранном языке отсутствовала совершенно.
Но, пока я работала в техникуме, появились школы с углубленным изучением иностранных языков. И я пришла на работу в такую школу, № 169, на улице Полтавской, откуда уже не переводилась.
В этой же школе я училась с восьмого класса сразу после эвакуации, только тогда у неё был другой номер. Это была одна из центральных школ, которая работала всю блокаду. Нас, вернувшихся из эвакуации, приняли не очень дружелюбно. Мы уехали на «большую землю», и остававшимся в Ленинграде казалось, что мы были в раю, хотя «рай» там был относительный. Особенно недружелюбно приняли учителя: «Вот, вы такие сытые и здоровые приехали…» Может, мы и выглядели на их фоне здоровее, потому что воздуха у нас хватало — сколько угодно! — и климат был резко-континентальный.
Поскольку дети продолжали возвращаться, появились новые школы. Одна из них открылась на 2-й Советской улице, она была сформирована из детей, которых эвакуировали. Я перешла в ту школу и её же окончила. Там обстановка была для всех одинаковая, отношение ко всем — равное.
— Какие моменты в военные годы были для Вас самыми страшными?
— Когда мы возвращались из эвакуации в Ленинград, то ехали в товарном вагоне. Там были сделаны нары, стояла буржуйка, дело было зимой. Эту буржуйку надо было топить углем, за которым ходила я. Ходить надо было к дежурному по станции. Однажды пришла к нему и говорю: «У меня справка есть, по которой я имею право получить от вас уголь!» — справка у меня была. А он говорит: «Пожалуйста, получай». «А где мне его взять?» «А там, — говорит, — видишь, стоит вагон на платформе — полезай да бери, сколько тебе надо».
Я забралась в этот вагон, угля себе вниз накидала, сколько могла унести, сложила все это в мешочек и пошла к своему вагону, между путей. Пришла — а вагона нет на месте. У меня, кроме угля за спиной, больше ничего при себе не было: ни денег, ни еды, ни карточки, ни документов — ни-че-го. Но тут уж я была постарше, мне было почти шестнадцать лет, я что-то соображать могла. Я пришла к дежурному по станции — к тому, который был связан не со складами, а с движением поездов — и говорю: «Я в таком-то вагоне еду, а вагона нет. Куда дели?» «Вовремя пришла! — говорит. — Мы сейчас формируем новый состав, к которому прицепили ваш вагон. Иди скорее на такую-то линию, там найдешь свой вагон». Я помчалась бегом, мешок бросила куда-то… (смеется) Ну куда ж мне, с мешком не добежать!
— Почему Вы решили стать учителем?
— Наверное, у меня какая-то жилка учительская была. Я очень любила в школу играть, даже с куклами: всегда их чему-то обучала.
— Окончили Вы, наверное, институт имени Герцена?
— Нет. К тому времени появилась потребность в иностранных языках. И выросли, как грибы, несколько институтов иностранных языков — в том числе и педагогических. Я окончила «первый ин.яз.», потом он стал частью университета.
— Вас любили ученики в Вашей школе?
— С этими учениками у меня до сих пор дружба! (смеется)
— Сколько лет в ней Вы отработали?
— Много. Сорок пять лет. А всего у меня шестьдесят лет трудового стажа.
В этой школе было интересно работать. Это была не просто школа с углубленным изучением иностранных языков, а еще и одна из тех школ, которым были разрешены контакты с заграницей. Уже тогда действовал обмен учителями между американскими, английскими школами и нашей. К нам очень часто приезжали целые делегации, мы с ними общались на иностранном языке.
— А Вы выезжали по этой программе?
— Да, мне посчастливилось! Я была и в Англии, и в Америке.
— В каком году это было?
— В Англии я была в 1974 году, в Америке — в 1978-м. Это было очень редкое явление для тех лет: до 80-х годов из страны не выпускали. Мой муж работал в военном учреждении, и чтобы меня выпустили, ему пришлось писать обязательство, что его жена вернется. Так что я не имела права его подвести.
Я ездила обучать американских детей русскому языку. Но, должна сказать, безуспешно: они к языкам относятся очень негативно, считают — зачем их учить, если все говорят на английском, зачем трудиться? Всплески интереса к языкам, особенно к русскому, у них связаны с каким-нибудь громким событием в нашей стране. Например, полетел Юрий Гагарин в космос — «Ой, скорей, будем учить русский язык! Русские уже в космос полетели!»
Сейчас я уже пять лет как не работаю.
— Всего лишь пять лет, так мало?
— Да. Я работала до восьмидесяти лет. Наверное, работала бы и дальше, я люблю с ребятишками общаться. Но уже было совестно к ним приходить: такая тоска их брала, когда на меня смотрели!.. (смеется)
Юные журналисты из лицея № 533 встретились с пожилой учительницей, труженицей тыла Лидией Васильевной Аксёновой. Живёт Лидия Васильевна на перекрёстке проспекта Шаумяна и Таллиннской улицы, в двух шагах от здания лицея, в котором учимся мы. Разговаривать с ней было и легко, и сложно. Лидия Васильевна — интересный рассказчик, но с самого начала она по-учительски взяла нашу беседу в свои руки и первая стала задавать вопросы…
— Знаете, в какие мы игры играли до войны? Самая любимая игра была — в Чапаева. Это герой гражданской войны. Он был нашим кумиром! Скакал на коне с саблей, всех врагов сшибал моментально, и это была наша любимая игра. Мы тоже садились на какие-то палочки, вроде как верхом на лошадь, в руках у нас была еще одна палка, мы ею размахивали, громко кричали на весь двор и побеждали всех врагов.
— А еще были деревянные лошадки-палочки, да?
— Да-да-да, у них еще голова была. А я ведь не зря стала рассказывать про Чапаева… И вдруг началась война. По радио объявили, что фашисты напали на нашу страну. Я вам честно признаюсь, что очень обрадовалась. Наконец-то, подумала я, все будут играть в чапаевцев и всех врагов истребят быстро и весело! Вы представляете? Такая была глупость…
— Где Вы учились: в какой школе, в каком районе?
— В Центральном районе я жила, прямо на Невском проспекте. На Малую Охту мы переехали уже в 1994 году.
Так вот, началась война. Это был июнь, всё ближе и ближе подходили немецкие войска, и очень большая опасность нависла над Ленинградом. Стали бомбить город, появлялись жертвы, и решили всех детей вывезти куда-нибудь в сторону от Ленинграда, чтобы как-то их спасти. Меня тоже вывезли, правда, не со школой, а с родственниками. Не так уж и далеко — в Тверскую область, а там бомбить стали еще быстрее, чем в Ленинграде. Мы еле-еле успели приехать обратно, потому что фашисты поставили перед собой задачу: дорогу Ленинград–Москва перерезать, захватить, чтобы разорвать связь между самыми важными в Советском Союзе городами. Буквально накануне того, как это дорогу перерезали, мы вернулись в Ленинград.
События развивались всё острее и острее, немцы были всё ближе и ближе. Стали эшелонами грузить детей с родителями — конечно, с мамами и другими родственниками, потому что папы пошли воевать на фронт — и повезли нас далеко-далеко. Ехали мы туда трое или четверо суток, и привезли нас в Западную Сибирь.
Знаете, где это? Наш Советский Союз состоял из двух частей: это — европейская часть, здесь были все республики; дальше располагались Уральские горы, а за Уральскими горами начиналась Сибирь. Сразу за горами была Западная Сибирь, а дальше Восточная. Вот приехали мы в Западную Сибирь. Ближайшая река к Уралу — это Енисей, а у Енисея есть приток, называется Иртыш.
Где-то там выгрузили нас из поезда — целый эшелон — мамы с детишками, с кульками, с багажом, потому что зима надвигалась. И погрузили нас на паром. Вы думаете, такой комфортабельный паром, какой сейчас в Хельсинки ходит? Нет, это был плот, открытый всем ветрам. Никакого комфорта. Стали нас тащить вверх по Енисею и привезли в такое заброшенное местечко, какое мы даже во сне видеть не могли. Погрузили нас на телеги и повезли на железнодорожную станцию. Вот на этой станции я и застряла на два с половиной года.
Поскольку мне было только двенадцать лет, и я должна была учиться (хотя в двенадцать лет дети уже считались трудообязанными: либо учились, либо работали), я отправилась в школу. У школы было типовое здание, как ваше. Хорошее, недавно построенное, еще чистенькое; четырехэтажное. Но это удовольствие длилось очень недолго, потому что война развивалась, было много раненых, их привозили в тыл на лечение, и из здания школы нас выгнали, чтобы сделать там госпиталь. Туда мы ходили ухаживать за ранеными, но обязательным это не считалось, потому что там был свой медицинский персонал. Разве что песенки пели, танцы танцевали, какие умели, ну, ещё кто-нибудь на балалайке играл.
В блокаду меня в городе не было, но осталось очень много родственников. У моей мамы было четыре брата и две сестры, мои дяди и тети, и когда мы вернулись сюда после эвакуации, остались только сёстры, ни одного брата — все они умерли в блокаду.
У меня есть двоюродная сестра, она прожила здесь все девятьсот дней блокады. Она тогда была маленькой, и когда после войны её записали в первый класс, то спросили: «Девочка, а что бы ты хотела?». Она ответила: «Я хочу кушать». И её не взяли в первый класс, а отправили на подлечивание, подкармливание, чтобы она способна была воспринимать хоть что-нибудь.
Итак, мы приехали в Западную Сибирь. Я до войны училась в музыкальной школе, все пять лет. Меня решили учить игре на фортепьяно. Хотелось мне этого или нет, но я училась. Почему я об этом заговорила? Центральным местом на этой станции был, конечно, клуб железнодорожников. Что такое клуб в таком далеком месте? Это центр всей культуры, которая только есть. У них был свой хор, там показывали кинофильмы, устраивали концерты. Там же висел единственный на всю станцию репродуктор — чёрная тарелка. В домах никакого радио не было, и, чтобы узнать какие-то новости, послушать информацию с фронтов, все приходили на площадку перед клубом.
В этом клубе стояло пианино. Никто не знал, что это за ящик. Я как-то туда пришла и, сколько могла, потыкала пальцем в клавиши. Что-то я уже могла сыграть, что-то не могла, но, что было важно, знала нотную грамоту. Меня тут же пристроили работать в самодеятельность. У меня и документ, и справка есть, что с такого-то по такое-то я работала в клубе. На этом основании мне дали звание труженика тыла. Вышел такой закон, что если человек не меньше четырех месяцев проработал в тылу, он мог получить звание труженика тыла. А я отработала два с половиной года.
Но и это ещё не всё! Как школьники, (а я уже говорила, с двенадцати лет мы считались трудообязанными), мы ещё и выполняли сельхозработы. Наша станция находилась в степной местности. В этих степях, конечно, были посевы пшеницы, подсолнуха, травы рыжика — для добычи растительного масла. Масло рыжика — с горчинкой, но какое вкусное! Хлеб, политый этим маслом, гораздо вкуснее, чем пирожное.
Хоть это и не фронт, хоть и не блокада, всё равно продукты были строго по карточкам: по 200 г пшена в месяц и по 200 г хлеба в день на человека.
Зимой, конечно, мы не работали, а вот летом, когда уже подрастали растения, и надо было о них как-то заботиться, мы ходили на прополку. Ходить надо было восемь километров в одну сторону и восемь километров в другую, а ещё работать не меньше четырех часов. Больше четырех нам не давали, потому что по возрастным нормам нам было не положено, но четыре часа мы отрабатывали под палящим солнцем. Всё это было очень сложно, но нам было весело: мы и шалили, и баловались, и толкались, и пихались, и кидались, чем было можно.
Время от времени нам попадались не то озерца, не то болотца, в которых водились страшные-престрашные комары. Мне не повезло: меня укусил малярийный комар, и я заболела. Прививок никаких не было, и я потом еще долго страдала: даже когда вернулась в Ленинград, года три у меня ушло на лечение.
— Какие чувства Вы испытывали в День Победы?
— В День Победы я уже была здесь, в Ленинграде. Вернулась сюда в начале 1945 года. И в День Победы была я на Дворцовой площади. Утром того дня было хорошо, а к вечеру пошел дождь. Даже под дождем, мы все равно дружно радовались, все целовались, обнимались, был салют!.. Это было ликование, бесконечное ликование. Но, как в песне поется, со слезами на глазах, потому что многие потеряли на войне своих близких.
— Были ли у Вас друзья в то время, и поддерживаете ли Вы с ними связь сейчас?
— Из тех, с кем я была в эвакуации, ни с кем контакта уже нет. Хотя там друзей было очень много, поскольку я была в клубе и все время участвовала в концертах.
— Значит, после войны Вы не встречали детей, с которыми были в эвакуации?
— Поначалу, как всегда, переписка тянулась. Поскольку я жила в Ленинграде, сюда было интересно приехать, и у меня бывали гости. Но со временем каждый завел свою семью, у каждого появились свои интересы, и все заглохло. А потом, пообщавшись с москвичами, ленинградцами — людьми, которые жили в крупных городах, — местная молодежь, конечно, поняла, что живет в дыре, и им захотелось вырваться оттуда. Кто-то поехал в Молдавию, кто-то — на Урал, на промышленные предприятия — все мои друзья разъехались.
— В каком году Вы стали учительницей?
— В 1950-м.
— А в какой школе?
— Сначала я работала в техникуме, преподавала английский язык. Там я проработала 15 лет. Было очень неуютно, потому что студентам техникума английский язык как рыбке зонтик — не нужен был совсем. Существовал «железный занавес», выехать за границу было невозможно, а, стало быть, и надобность в иностранном языке отсутствовала совершенно.
Но, пока я работала в техникуме, появились школы с углубленным изучением иностранных языков. И я пришла на работу в такую школу, № 169, на улице Полтавской, откуда уже не переводилась.
В этой же школе я училась с восьмого класса сразу после эвакуации, только тогда у неё был другой номер. Это была одна из центральных школ, которая работала всю блокаду. Нас, вернувшихся из эвакуации, приняли не очень дружелюбно. Мы уехали на «большую землю», и остававшимся в Ленинграде казалось, что мы были в раю, хотя «рай» там был относительный. Особенно недружелюбно приняли учителя: «Вот, вы такие сытые и здоровые приехали…» Может, мы и выглядели на их фоне здоровее, потому что воздуха у нас хватало — сколько угодно! — и климат был резко-континентальный.
Поскольку дети продолжали возвращаться, появились новые школы. Одна из них открылась на 2-й Советской улице, она была сформирована из детей, которых эвакуировали. Я перешла в ту школу и её же окончила. Там обстановка была для всех одинаковая, отношение ко всем — равное.
— Какие моменты в военные годы были для Вас самыми страшными?
— Когда мы возвращались из эвакуации в Ленинград, то ехали в товарном вагоне. Там были сделаны нары, стояла буржуйка, дело было зимой. Эту буржуйку надо было топить углем, за которым ходила я. Ходить надо было к дежурному по станции. Однажды пришла к нему и говорю: «У меня справка есть, по которой я имею право получить от вас уголь!» — справка у меня была. А он говорит: «Пожалуйста, получай». «А где мне его взять?» «А там, — говорит, — видишь, стоит вагон на платформе — полезай да бери, сколько тебе надо».
Я забралась в этот вагон, угля себе вниз накидала, сколько могла унести, сложила все это в мешочек и пошла к своему вагону, между путей. Пришла — а вагона нет на месте. У меня, кроме угля за спиной, больше ничего при себе не было: ни денег, ни еды, ни карточки, ни документов — ни-че-го. Но тут уж я была постарше, мне было почти шестнадцать лет, я что-то соображать могла. Я пришла к дежурному по станции — к тому, который был связан не со складами, а с движением поездов — и говорю: «Я в таком-то вагоне еду, а вагона нет. Куда дели?» «Вовремя пришла! — говорит. — Мы сейчас формируем новый состав, к которому прицепили ваш вагон. Иди скорее на такую-то линию, там найдешь свой вагон». Я помчалась бегом, мешок бросила куда-то… (смеется) Ну куда ж мне, с мешком не добежать!
— Почему Вы решили стать учителем?
— Наверное, у меня какая-то жилка учительская была. Я очень любила в школу играть, даже с куклами: всегда их чему-то обучала.
— Окончили Вы, наверное, институт имени Герцена?
— Нет. К тому времени появилась потребность в иностранных языках. И выросли, как грибы, несколько институтов иностранных языков — в том числе и педагогических. Я окончила «первый ин.яз.», потом он стал частью университета.
— Вас любили ученики в Вашей школе?
— С этими учениками у меня до сих пор дружба! (смеется)
— Сколько лет в ней Вы отработали?
— Много. Сорок пять лет. А всего у меня шестьдесят лет трудового стажа.
В этой школе было интересно работать. Это была не просто школа с углубленным изучением иностранных языков, а еще и одна из тех школ, которым были разрешены контакты с заграницей. Уже тогда действовал обмен учителями между американскими, английскими школами и нашей. К нам очень часто приезжали целые делегации, мы с ними общались на иностранном языке.
— А Вы выезжали по этой программе?
— Да, мне посчастливилось! Я была и в Англии, и в Америке.
— В каком году это было?
— В Англии я была в 1974 году, в Америке — в 1978-м. Это было очень редкое явление для тех лет: до 80-х годов из страны не выпускали. Мой муж работал в военном учреждении, и чтобы меня выпустили, ему пришлось писать обязательство, что его жена вернется. Так что я не имела права его подвести.
Я ездила обучать американских детей русскому языку. Но, должна сказать, безуспешно: они к языкам относятся очень негативно, считают — зачем их учить, если все говорят на английском, зачем трудиться? Всплески интереса к языкам, особенно к русскому, у них связаны с каким-нибудь громким событием в нашей стране. Например, полетел Юрий Гагарин в космос — «Ой, скорей, будем учить русский язык! Русские уже в космос полетели!»
Сейчас я уже пять лет как не работаю.
— Всего лишь пять лет, так мало?
— Да. Я работала до восьмидесяти лет. Наверное, работала бы и дальше, я люблю с ребятишками общаться. Но уже было совестно к ним приходить: такая тоска их брала, когда на меня смотрели!.. (смеется)
